— Неужели передо мной знаменитый доктор Хуан Рамис, автор работы «Specimen Animalium»?
Оба только что вернулись из судового лазарета «Дезэ» — палаты, в которой находилось значительное количество пациентов — жертв страсти доктора Рамиса лечить ближних от болезней печени с помощью постной диеты и трезвости. Там же было с дюжину больных с обычными недугами, несколько больных оспой, четверо больных с «Софи» и три француза, покусанные сучкой мистера Далзила, которую они попытались погладить, и теперь лежавшие по подозрению в заболевании бешенством. По мнению Стивена, французский коллега поставил ошибочный диагноз — бешенство здесь ни при чем: шотландская собака вполне могла укусить французского моряка в порыве патриотизма. Однако вывод этот он оставил при себе и произнес:
— Я размышлял о том, что такое эмоция.
— Эмоция? — переспросил доктор Рамис.
— Да, — отвечал Стивен. — Эмоция и способ выражения эмоции. В пятой главе вашей книги, а также в части шестой главы вы рассматриваете эмоцию, проявляемую, к примеру, кошкой, быком, пауком. Я тоже заметил своеобразный пульсирующий блеск в глазах lycosida. А вы когда — нибудь наблюдали свечение в глазах богомола?
— Никогда, мой дорогой коллега, хотя Бусбекиус говорит о нем, — с величайшим благодушием отвечал доктор Рамис.
— Но мне кажется, что эмоция и ее выражение — почти одно и то же. Возьмем вашу кошку. Допустим, что мы обрили ей хвост, чтобы она не смогла распустить его. Допустим, что мы привязали к ее спине доску, чтобы она не смогла ее выгибать. А затем покажем ей что — нибудь такое, что могло бы ее встревожить, к примеру, игривого пса. Теперь она не сможет выразить свои эмоции в полной мере. Quaere[58]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание дугой, распускание хвоста не являются неотъемлемой частью ее поведения, а не просто ярким его проявлением, хотя и этого нельзя исключить?
Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:
— Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Это понятие, я уверен, очень важное понятие. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.
— Можно измерить, — горячо возразил Стивен. — Давайте измерим свой пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба с серьезным видом принялись наблюдать за ней. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто бы вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.
На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).
— А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.
«Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил второму коку слуга судового врача. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше».
— Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Мы должны присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, искаженное, шиворот — навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.
— А разве нет? — отозвался Стивен. — Я пришел к такому ходу мыслей, наблюдая за картиной нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.
— Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так счастливы видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половину куска и совсем немного чеснока? Дольку этого полезного противовоспалительного овоща?
— Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.
— Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.
— А эта сдержанность, это подавление внешних чувств, как я полагаю, усиливающих ощущение беды, вам не представляется стоическим безразличием, которое фактически уменьшает страдания?
— Вполне может быть, что так.
— Я тоже так считаю. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без этого чувства, которое я назвал бы преднамеренным самоуничижением, такое обстоятельство сломило бы их…
— Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!
На корме они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпея», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — подгоняемые неустойчивым западным ветром, они пытались преодолеть сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были семидесятичетырехпушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, вооруженного восьмидесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле поручней сгрудились члены экипажа «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.
— Как вы полагаете, они нападут на нас? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?
— Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что нападут. Простите меня за мои слова. Но если учесть расклад сил, то, похоже, все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за большую доброту, которую я встретил здесь.
Действительно, по отношению к нему были проявлены доброта и великодушие с того самого момента, когда оба обменялись приветствиями на шканцах «Дезэ» и Джек Обри шагнул вперед, чтобы отдать свою шпагу. Капитан Пальер отказался принять ее и, в самых красноречивых выражениях воздавая должное сопротивлению, оказанному шлюпом, настоял на том, чтобы он продолжал носить ее.
— Как бы то ни было, — заметил капитан Пальер, — не будем портить завтрак.
— Семафор от адмирала, господин капитан, — доложил один из лейтенантов. — «Стать на якорь как можно ближе к береговым батареям».
— Подтвердить семафор и отдать нужные распоряжения, Дюмануар, — произнес капитан. — Пойдемте, сэр, мне кажется, нам надо насладиться нашей трапезой, пока у нас есть такая возможность.
Это были слова отважного человека. Оба они продолжали беседовать как ни в чем не бывало, повысив голоса, поскольку раздался грохот батарей на Зеленом острове и материке и гул бортовых залпов сотрясал бухту. Но тут Джек заметил, что намазывает повидло на жареную камбалу и что-то отвечает невпопад. Со звоном и треском разлетелись кормовые окна «Дезэ». Через всю каюту пролетел служивший вместо дивана рундук, в котором капитан Пальер хранил отборные вина. На палубу устремились потоки шампанского, мадеры и осколки посуды, а посередине этого бедлама крутилось утратившее силу ядро, выпущенное кораблем Его Величества «Помпеи».
— Пожалуй, нам лучше выйти на палубу, — заявил капитан Пальер.
Возникла любопытная ситуация. Ветер почти стих. Проскользнув мимо «Дезэ», «Помпеи» встал на якорь очень близко от правой скулы «Формидабля» и принялся яростно обстреливать французский флагманский корабль, который завел верп на берег ввиду наличия предательских отмелей. Из-за штиля «Венерабл» встал на якорь приблизительно в полумиле от «Формидабля» и «Дезэ» и начал обстреливать их, ведя беглый огонь залпами левого борта. Между тем, насколько Джек Обри мог разглядеть сквозь клубы дыма, «Одейшес» находился на траверзе «Эндомтабля», располагавшегося в трех — четырех сотнях ярдов мористее. «Цезарь», «Ганнибал» и «Спенсер» старались изо всех сил преодолеть участки затишья и воспользоваться порывами бриза от вест-норд-веста. Французские суда вели непрерывный огонь. Все это время где-то на заднем плане, от Торре дель Амиранте на севере до Зеленого острова на юге, грохотали испанские батареи, в то время как крупные испанские канонерки, незаменимые при отсутствии ветра, благодаря их мобильности и превосходному знанию рифов и сильных течений, меняющих свое направление, обстреливали продольным огнем ставшие на якорь неприятельские суда.
